В комнате уже давно потемнело. Видны лишь светящиеся холодом очертания тел. Я сижу, оперевшись голой спиной о стену, разглядываю комнату, в которой живу двадцать лет, и тени на потолке от машин, проезжающих мимо. В моей кровати уже полчаса лежит без движения маленький мальчик. Он не двигается и не говорит, если я не прошу. Он говорит, что всю жизнь будет со мной и всегда будет делать только так, как я говорю; он растворится во мне, будет моей тенью. А потом опять не двигается.
Потом он весь свернулся калачиком и рыдал. Рыдал и спрашивал, почему я, почему он любит меня, именно меня. Спрашивал, что я с ним наделала, вот что я его превратила, сквозь слезы говорил, что я чудовище.
На самом деле я не рассматриваю комнату и тени от машин. Я смотрю вверх, чтобы не зареветь. Это помогает.
Я никогда не слушала никаких доводов о том, что со мной сложно, что у меня тяжелый характер, что я давлю на людей и не признаю ничьей правоты кроме своей. Мне казалось это полнейшим бредом, так как я всегда видела себя категорически демократичной. И теперь, когда ко мне поднесли это зеркало, - вроде в нем та же Лора Дерн, да уже не та, - мой креатив-центр опять тщетно пытается придумать оправдание происходящему и объяснить как-то весь этот ужасающий, леденящий кровь абсурд, но даже там у этих креативных ребят наверху опустились руки, никто из нас не понимает, что происходит, и почему все вообще так и именно с нами.
Какого черта?
Я уже думала о том, что я в принципе не виновата. Да, он сам меня вынудил все это делать - решать за двоих, любить за двоих, быть правой за двоих. Потому что если один не знает, чего он хочет, значит приходится знать другому. Мне приходилось. А в итоге он говорит, что он стал слабый, а я всегда его подавляла.
Какая разница, в чем были причины - что случилось, то случилось.
Ты заснул, да? Я зануда, я знаю.
(С)